Корабельный старшина Егор Ермаков возвращался домой странно лёгким — с одним рюкзаком и морским сундуком, потёртым до неузнаваемости. Шесть лет он ходил по чужим морям, привык к солёным ветрам, металлическим палубам и запаху машинного масла. Родной посёлок на сибирской реке всё это время существовал где‑то в полузабытом сне: деревянные дома, пар от воды по утрам, крики лодочников на рассвете.
Когда катер подошёл к старому причалу, Егор первым делом увидел не покосившиеся склады и не облезлую вывеску пристани, а фигуру отца. Иван Ермаков стоял прямо, как на строевом смотре, в той же потемневшей от времени телогрейке, и только седины стало больше. Он не махал руками, не кричал «сынок» — просто смотрел так, будто проверял, тот ли это человек, которого он когда‑то отпустил «в люди».
Семья Ермаковых поколениями жила рекой. Деды и прадеды гнали лес по весенней воде, вели баржи с грузом, знали каждую отмель и коварный перекат. В посёлке говорили: «Пока Ермаковы плавают, посёлок жив». Иван верил в это почти как в молитву. Когда Егор подался в мореходку, он считал это временной слабостью, молодецкой прихотью. Море — морем, а река всё равно позовёт.